Упорствовать в упоротости.
Не передать словами мою радость. ЗОРАБОТАЛО!!!!111111
И да, да, я завершу гештальт.
ЧибиГаррошек ня!
Однажды мать вернулась из деревни с пустой корзиной - она ходила продавать волчат - и сказала:- Собирайся, Гаррош. Мы пойдем к твоему папке жить.
И непонятно было, хорошо это или плохо; и Гаррош насупился, отвернулся от матери, раздумывая, не зареветь ли. Жаль было бросать и дом, и реку, и деревню, и все привычное вокруг, до последнего камня, до последнего черепа знакомое, ради какого-то папки. Но мать склонилась к нему, обхватила высохшими, темными, на коряги похожими руками и обняла крепко-крепко:
- Не плачь, не плачь, маленький, у папки твоего хорошо нам будет. Он главный в клане, он столько дренеев убил, у него топор знаешь какой? Он тебя будет с собой брать на войну... Пойдешь к папке-то?
- Пойду, - угрюмо ответил Гаррош, выворачиваясь из рук матери; но та не отпускала, держала крепко, а из глаз ее текли мутные слезы.
Спать легли рано и проснулись затемно. Мать бесцельно ходила по дому - все было уложено еще с вечера, и она ждала, пока придет из деревни кузнец, которому были переданы волки и прочее хозяйство. Кузнец все не шел, и мать томилась ожиданием.
Небо стало синее, потом серое, с бледными мелкими звездами; а потом появилась красная полоса и сожрала звезды, сразу набухнув. Так пришло солнце, и с ним - утро. Запели далекие птицы, а на лугу проснулись цветы. Заворочались беспокойно волки в загоне, и даже Малака, волчица матери, коротко взвыла, не понимая, но чувствуя хозяйскую тоску.
- Пора, - самой себе сказала мать. Она подняла на руки теплого, заспанного сына и пошла с ним из дому прочь.
***
Путь их был спокоен. Ближе к полудню остановились переждать зной в какой-то деревне, где не было воинов, а только старики и малые дети; к вечеру вышли на широкую удобную дорогу, вымощенную черепами.
- Вот и близко нам, - сказала мать. Она спешилась сама и велела Гаррошу, а потом повесила за спину старый топор, которым рубили мясо. - Ты не робей. Он будет пугать, а ты не бойся. Пусть знает, какой у него сын! Да?
- Пусть знает, - ответил Гаррош, чтоб не сердить ее. - Вот еще, бояться!
- Ах ты ж мой! - всплеснула мать своими руками-корягами и расцеловала сына в обе щеки, и снова обняла, притиснула к себе так, что дышать стало трудно. Гаррош испугался, что она опять заплачет; но мать быстро пустила его, и они пошли дальше. Солнце скоро должно было уйти под землю, и тени стали длинные. Малака вывесила длинный язык из пасти. Гаррош начал уставать и спотыкаться, но глядя на мать, шел молча.
Вскоре дорога привела к сторожевой башне. Воины окликнули мать; та, велев Гаррошу ждать, подошла к ним и что-то сказала, указывая вперед. Воины переглянулись. Один повернулся, чтобы разглядеть Гарроша; а второй и вовсе подошел и склонился над ним. Гаррош, помня наставление матери не робеть, сердито посмотрел на воина.
- Экий жук! - сказал воин, ткнув его пальцем в живот. - Воевать пришел?
- Я к папке пришел, - с достоинством ответил Гаррош. - Веди нас к нему. Мы целый день шли, устали... мать устала, - быстро поправился он, убоявшись, что воин посмеется над ним. - Веди, ну!
Воин все равно рассмеялся, широко раззявив пасть. Не прекращая смеха, он подхватил Гарроша, посадил на Малаку и повел ту мимо башни, мимо матери к деревне, что виднелась вдалеке. Мать мгновение стояла, словно колеблясь; но потом, приняв, видно, решение, она сжала губы и пошла следом.
***
Воин привел мать и ее сына к большому дому и велел ждать. Гаррош, умаявшись, задремал; мать, неслышно подойдя, гладила сына по лобастой голове, шептала одними губами слова, никому, кроме нее, не понятные. Малака стояла смирно, изредка коротко взглядывая на мать. Вдруг в доме что-то загремело, зашумело, послышался хохот многих. Гаррош проснулся, моргая и чуть не плача - во сне ему привиделось, что мать, бросив его, ушла. Но она была тут, рядом, хоть и смотрела не на сына. Чере двор к ним шла гогочущая толпа, и на того, кто возглавлял ее, и был обращен взгляд матери.
Это был воин, подобных которому Гаррош никогда не видывал. Он сразу понял, что то и был папка - самый сильный, самый главный, самый свирепый. Челюсть его была черна, а остальная кожа зеленая; склонив голову набок, он оглядывал мать. Та молчала.
- Все-таки пришла, - сказал наконец воин негромко и сплюнул матери под ноги. - Пришла, потаскуха.
Мать дернулась, будто его слова имели на нее действие, как удары; собрав все силы, что еще оставались в ее иссохших руках, она ступила к воину и замахнулась, но тот с легкостью оттолкнул ее. Мать отступила, задыхаясь, на губах ее пузырилась пена. В толпе заулюлюкали.
Мать зарычала сквозь зубы, оглядывая толпу страшными глазами, и рванула из-за спины топор. Гаррош, словно оцепенев, смотрел на происходившее. Сон еще не окончательно оставил его; таким диким и немыслимым казалось ему то, что случилось, что Гаррошу подумалось, будто он видит новый сон - еще ужаснее того, предыдущего, где мать покидала его, уходя навсегда. Зарычала Малака, вторя матери, глубоким, из самого нутра идущим рыком; мать коротко рявкнула на нее, и Малака попятилась, слушаясь приказа, дрожа в своей звериной ярости.
Мать рванулась вперед и снова была отброшена. Она упала в пыль, кашляя и силясь подняться. Воин пинком отшвырнул топор ее в сторону. Гаррош, не выдержав, сполз со спины Малаки и с ревом приник к матери. Он знал, что запрещено встревать в поединок; но такое страшное завершение долгого дня совершенно раздавило его. Он не мог примириться с мыслью, что папка, к которому они так долго шли, сердит на мать и ругает ее. Гаррош не знал еще смысла слова, каким отец назвал мать, но чувствовал презрение и обиду, заключенную в нем.
- Чего ты так! - зло выкрикнул Гаррош, утирая слезы кулаком; слова его заглушил хохот толпы. - Чего вы все!
Мать легонько толкнула его плечом, и он поднялся на ноги. Отец глядел на них, хмурясь. Гаррош хотел, чтобы он все же услышал его, потому крикнул намного громче:
- Замолчите вы, потаскухи!
И толпа отпрянула, хватаясь за уши. Взвыла Малака, отшатнулся отец с удивлением и злостью; и потом все звуки стихли.
- Все слышали? - сказала мать в наступившей страшной тишине. - Все слышали, что сказал сын Адского Крика?
- Сын, сын, - загудели в толпе, будто осерчавшие пчелы.
- Признай его, Гром, - велела мать. - Признай того, кто от тебя зародился!
А отец смотрел так, словно в первый раз видел ее.
- Признай! - сказали в толпе. - То ведь сын твой!
- Ишь, горластый, - сказал какой-то ветхий старик с удивлением в голосе. - Громова порода!
И тогда отец встряхнул головой, словно в уши ему попала вода, и сделал шаг к Гаррошу, и подхватил его на руки.
- Все смотрите! - сказал он, подымая сына над толпой. - Признаю!
- То-то же, папка, - похвалил его Гаррош. Он ничего не понял из того, что приключилось, но знал, что теперь все уладилось, и отец больше не будет сердит на него и на мать. Отец же от его слов расхохотался, и, удобней подхватив сына, пошел с ним к дому. За ними повалила толпа, предвкушая пиршество; и спустя малое время во дворе осталась лишь мать, прижавшаяся лицом к шее Малаки; и плечи матери дрожали - так силилась она удержать в себе слезы.
Но мне оч. нравится писать про детишек, и представлять, какими были разные чудища, пока не выросли. Это так... щемяще.
А еще пусть будет песня. Я помню времена, когда каждый второй рингтон была она.
- Не плачь, не плачь, маленький, у папки твоего хорошо нам будет. Он главный в клане, он столько дренеев убил, у него топор знаешь какой? Он тебя будет с собой брать на войну... Пойдешь к папке-то?
- Пойду, - угрюмо ответил Гаррош, выворачиваясь из рук матери; но та не отпускала, держала крепко, а из глаз ее текли мутные слезы.
Спать легли рано и проснулись затемно. Мать бесцельно ходила по дому - все было уложено еще с вечера, и она ждала, пока придет из деревни кузнец, которому были переданы волки и прочее хозяйство. Кузнец все не шел, и мать томилась ожиданием.
Небо стало синее, потом серое, с бледными мелкими звездами; а потом появилась красная полоса и сожрала звезды, сразу набухнув. Так пришло солнце, и с ним - утро. Запели далекие птицы, а на лугу проснулись цветы. Заворочались беспокойно волки в загоне, и даже Малака, волчица матери, коротко взвыла, не понимая, но чувствуя хозяйскую тоску.
- Пора, - самой себе сказала мать. Она подняла на руки теплого, заспанного сына и пошла с ним из дому прочь.
***
Путь их был спокоен. Ближе к полудню остановились переждать зной в какой-то деревне, где не было воинов, а только старики и малые дети; к вечеру вышли на широкую удобную дорогу, вымощенную черепами.
- Вот и близко нам, - сказала мать. Она спешилась сама и велела Гаррошу, а потом повесила за спину старый топор, которым рубили мясо. - Ты не робей. Он будет пугать, а ты не бойся. Пусть знает, какой у него сын! Да?
- Пусть знает, - ответил Гаррош, чтоб не сердить ее. - Вот еще, бояться!
- Ах ты ж мой! - всплеснула мать своими руками-корягами и расцеловала сына в обе щеки, и снова обняла, притиснула к себе так, что дышать стало трудно. Гаррош испугался, что она опять заплачет; но мать быстро пустила его, и они пошли дальше. Солнце скоро должно было уйти под землю, и тени стали длинные. Малака вывесила длинный язык из пасти. Гаррош начал уставать и спотыкаться, но глядя на мать, шел молча.
Вскоре дорога привела к сторожевой башне. Воины окликнули мать; та, велев Гаррошу ждать, подошла к ним и что-то сказала, указывая вперед. Воины переглянулись. Один повернулся, чтобы разглядеть Гарроша; а второй и вовсе подошел и склонился над ним. Гаррош, помня наставление матери не робеть, сердито посмотрел на воина.
- Экий жук! - сказал воин, ткнув его пальцем в живот. - Воевать пришел?
- Я к папке пришел, - с достоинством ответил Гаррош. - Веди нас к нему. Мы целый день шли, устали... мать устала, - быстро поправился он, убоявшись, что воин посмеется над ним. - Веди, ну!
Воин все равно рассмеялся, широко раззявив пасть. Не прекращая смеха, он подхватил Гарроша, посадил на Малаку и повел ту мимо башни, мимо матери к деревне, что виднелась вдалеке. Мать мгновение стояла, словно колеблясь; но потом, приняв, видно, решение, она сжала губы и пошла следом.
***
Воин привел мать и ее сына к большому дому и велел ждать. Гаррош, умаявшись, задремал; мать, неслышно подойдя, гладила сына по лобастой голове, шептала одними губами слова, никому, кроме нее, не понятные. Малака стояла смирно, изредка коротко взглядывая на мать. Вдруг в доме что-то загремело, зашумело, послышался хохот многих. Гаррош проснулся, моргая и чуть не плача - во сне ему привиделось, что мать, бросив его, ушла. Но она была тут, рядом, хоть и смотрела не на сына. Чере двор к ним шла гогочущая толпа, и на того, кто возглавлял ее, и был обращен взгляд матери.
Это был воин, подобных которому Гаррош никогда не видывал. Он сразу понял, что то и был папка - самый сильный, самый главный, самый свирепый. Челюсть его была черна, а остальная кожа зеленая; склонив голову набок, он оглядывал мать. Та молчала.
- Все-таки пришла, - сказал наконец воин негромко и сплюнул матери под ноги. - Пришла, потаскуха.
Мать дернулась, будто его слова имели на нее действие, как удары; собрав все силы, что еще оставались в ее иссохших руках, она ступила к воину и замахнулась, но тот с легкостью оттолкнул ее. Мать отступила, задыхаясь, на губах ее пузырилась пена. В толпе заулюлюкали.
Мать зарычала сквозь зубы, оглядывая толпу страшными глазами, и рванула из-за спины топор. Гаррош, словно оцепенев, смотрел на происходившее. Сон еще не окончательно оставил его; таким диким и немыслимым казалось ему то, что случилось, что Гаррошу подумалось, будто он видит новый сон - еще ужаснее того, предыдущего, где мать покидала его, уходя навсегда. Зарычала Малака, вторя матери, глубоким, из самого нутра идущим рыком; мать коротко рявкнула на нее, и Малака попятилась, слушаясь приказа, дрожа в своей звериной ярости.
Мать рванулась вперед и снова была отброшена. Она упала в пыль, кашляя и силясь подняться. Воин пинком отшвырнул топор ее в сторону. Гаррош, не выдержав, сполз со спины Малаки и с ревом приник к матери. Он знал, что запрещено встревать в поединок; но такое страшное завершение долгого дня совершенно раздавило его. Он не мог примириться с мыслью, что папка, к которому они так долго шли, сердит на мать и ругает ее. Гаррош не знал еще смысла слова, каким отец назвал мать, но чувствовал презрение и обиду, заключенную в нем.
- Чего ты так! - зло выкрикнул Гаррош, утирая слезы кулаком; слова его заглушил хохот толпы. - Чего вы все!
Мать легонько толкнула его плечом, и он поднялся на ноги. Отец глядел на них, хмурясь. Гаррош хотел, чтобы он все же услышал его, потому крикнул намного громче:
- Замолчите вы, потаскухи!
И толпа отпрянула, хватаясь за уши. Взвыла Малака, отшатнулся отец с удивлением и злостью; и потом все звуки стихли.
- Все слышали? - сказала мать в наступившей страшной тишине. - Все слышали, что сказал сын Адского Крика?
- Сын, сын, - загудели в толпе, будто осерчавшие пчелы.
- Признай его, Гром, - велела мать. - Признай того, кто от тебя зародился!
А отец смотрел так, словно в первый раз видел ее.
- Признай! - сказали в толпе. - То ведь сын твой!
- Ишь, горластый, - сказал какой-то ветхий старик с удивлением в голосе. - Громова порода!
И тогда отец встряхнул головой, словно в уши ему попала вода, и сделал шаг к Гаррошу, и подхватил его на руки.
- Все смотрите! - сказал он, подымая сына над толпой. - Признаю!
- То-то же, папка, - похвалил его Гаррош. Он ничего не понял из того, что приключилось, но знал, что теперь все уладилось, и отец больше не будет сердит на него и на мать. Отец же от его слов расхохотался, и, удобней подхватив сына, пошел с ним к дому. За ними повалила толпа, предвкушая пиршество; и спустя малое время во дворе осталась лишь мать, прижавшаяся лицом к шее Малаки; и плечи матери дрожали - так силилась она удержать в себе слезы.
Но мне оч. нравится писать про детишек, и представлять, какими были разные чудища, пока не выросли. Это так... щемяще.А еще пусть будет песня. Я помню времена, когда каждый второй рингтон была она.
@музыка: Pain - Shut your mouth
@настроение: Фу-у-ух, хороший день.
@темы: задротство, сублимация, песни